За последние несколько столетий дачи и природа, в которой они расположены, вдохновляли многих русских художников как в выбранных ими темах, так и в самой их деятельности. C начала XIX века эволюция дачного образа жизни способствовала появлению целого жанра дачной литературы, который сохранился до настоящего времени, начиная от «Египетских ночей» Александра Пушкина и «Старосветских помещиков» Николая Гоголя до пьесы Виктора Славкина «Серсо», изданное спустя более 150 лет.

Дачи строились в качестве сезонных домов, обычно без теплоизоляции и водопровода, с дровяными печами как единственным методом отопления. Дома, как правило, были не благоустроены. В описании Кэти Ньюман для National Geographic: «Декор часто включает в себя старые календари, несочетающуюся посуду, картины медведей в лесу и кружевные занавески, висящие в дверных проемах для защиты от комаров». Удивительно, насколько метко это описание; с его спецификой и нюансами, оно абсолютно точно передает мой субъективный опыт. Пожалуй, если бы это было игрой в дачное бинго, я бы в него выиграла.

Для меня эти народные дизайнерские решения интуитивно понятны и очень успешны. Ограниченные удобства дома компенсируются изобилием возможностей, данных землей вокруг него самого. Интерьер дачи, расширяющийся за границей физической коробки, которой является само строение, противоположно утверждению Джона Пайла о том, что «интерьеры являются неотъемлемой частью сооружений, которые их содержат — обычно зданий». Дом был местом для сна — огромной кроватью. Вставая из «кровати», мы забирались обратно в нее только тогда, когда на улице темнело. Именно на улице жизнь казалась полной: с играми, приготовлением шашлыка, собиранием грибов и ягод, мытьем посуды и стиркой белья. Так как ванной в доме не было, мылись мы в рядом стоящей бане. Моя семья, как и многие другие русские семьи, участвовали в «дизайне интерьеров», расширяя границы своего внутреннего мира. Эти границы были гибкими и определялись каждой семьей. Тем не менее, одна вещь была неизменной: глубокая тяга к природе, к наибольшему воссоединению с ней.

Пару слов о том, что подразумевается под «дизайном» здесь. Это небольшая часть цитаты Сьюзи Эттивилл, на которую я ссылаюсь:

Хотя design в дизайне интерьера может быть прочитан как существительное, design также является глаголом, и это становится критическим при повторном позиционировании дизайна интерьера как творческого предложения, где «интерьер» не определяется заранее структурой.

Работа Эттивилл сосредоточена на демократизации design’а как процесса, поскольку он часто воспринимается как нечто, что может сделать только обученный дизайнер, то есть что-то обоснованное и конкретное. Она предполагает, что рассмотрение этого слова как глагола может изменить наше отношение к практике, сделать ее в некотором смысле более доступной.

Все мои великие дачные походы осуществлялись босиком, что позволяло ощущать предметность «внешнего мира» на тактильном уровне. Материалы, которые мой дедушка использовал для обустройства и улучшения огорода, часто привозились со строительных площадок, на которых он работал. Однажды ему в руки попал рулон линолеума, поэтому, естественно, ни одна дорожка между грядками не имела шанса быть застланной ничем другим. Это еще больше размывало границы между интерьером и экстерьером. «Внешний мир» больше не воспринимался как внешний и не выполнял его функцию.

Дизайн моего дедушки создавался не только для нас, но и для окружающего мира, которым мы восхищались. Одним из его интерьерных решений была ванна на ножках, которую он стратегически разместил под яблоней. Я смотрела, как яблоки падают в нее и медленно двигаются по поверхности собранной в ванне дождевой воды. Любили ли яблоки плавать так же сильно, как и я?

Я точно знаю чувство линолеума под босыми ногами в полуденный зной или во время летней грозы. Но интересно, знал ли линолеум как «предмет» грозы до того, как мой дедушка сделал его частью «внешнего мира»? Объекты, которые никогда бы не взаимодействовали с природой из-за их принадлежности, оказались в гармонии с ней, даже без нашего там присутствия. Линолеум испытал свой первый листопад и первую метель, и никто из нас не был этому свидетелем.

Если ваш внутренний мир так же разрастается, границы между комфортным мирком и миром в целом смягчаются. Лето, которое я проводила на даче, давало мне ощущение свободы и связи с природой невероятной глубины. Стремясь найти что-то похожее сейчас, я часто задаюсь вопросом: насколько важно стереть грань между коробкой-домом и «внешним миром»? И если это получится, как сделать так, чтобы наши вмешательства во «внешний мир» были более мягкими (не в обиду моему дедушке и его любви к линолеуму)?

Иллюстратор: Полина Шевчук

аждое лето в детстве я проводила на даче — в домике, который построил мой дедушка в пригороде Санкт-Петербурга. Я часто вспоминаю то время, особенно сейчас, будучи взрослой и размышляя о своей русскости,

аждое лето в детстве я проводила на даче — в домике, который построил мой дедушка в пригороде

аждое лето в детстве я проводила на даче — в домике, который

аждое лето в детстве я проводила на даче — в домике, который построил мой дедушка в пригороде Санкт-Петербурга. Я часто вспоминаю то время, особенно сейчас, будучи

когда моя родина атакует соседнее суверенное государство.

Дача — это место, куда я возвращаюсь (сейчас только мысленно), чтобы вспомнить, кто я есть на самом деле. Понимаю, может звучать патетично, но дача — это больше, чем просто участок земли. Это формирующий опыт для многих россиян и, следовательно, огромная составляющая нашей идентичности. Как описывает антрополог Мелисса Колдуэлл в своей книге «Дачные идиллии: органичная жизнь в русской деревне»:

Санкт-Петербурга. Я часто вспоминаю то время, особенно сейчас, будучи взрослой и размышляя о своей русскости, когда моя родина атакует соседнее суверенное государство.

Дача — это место, куда я возвращаюсь (сейчас только мысленно), чтобы вспомнить, кто я есть на самом деле. Понимаю, может звучать патетично, но дача — это больше, чем просто участок земли. Это формирующий опыт для многих россиян и, следовательно, огромная составляющая нашей идентичности. Как описывает антрополог Мелисса Колдуэлл в своей книге «Дачные идиллии: органичная жизнь в русской деревне»:

остроил мой дедушка в пригороде Санкт-Петербурга. Я часто вспоминаю то время, особенно сейчас, будучи взрослой и размышляя о своей русскости, когда моя родина атакует соседнее суверенное государство.

Дача — это место, куда я возвращаюсь (сейчас только мысленно), чтобы вспомнить, кто я есть на самом деле. Понимаю, может звучать патетично, но дача — это больше, чем просто участок земли. Это формирующий опыт для многих россиян и, следовательно, огромная составляющая нашей идентичности. Как описывает антрополог Мелисса Колдуэлл в своей книге «Дачные идиллии: органичная жизнь в русской деревне»:

взрослой и размышляя о своей русскости, когда моя родина атакует соседнее суверенное государство.

Дача — это место, куда я возвращаюсь (сейчас только мысленно), чтобы вспомнить, кто я есть на самом деле. Понимаю, может звучать патетично, но дача — это больше, чем просто участок земли. Это формирующий опыт для многих россиян и, следовательно, огромная составляющая нашей идентичности. Как описывает антрополог Мелисса Колдуэлл в своей книге «Дачные идиллии: органичная жизнь в русской деревне»:

аждое лето в детстве я проводила на даче — в домике, который построил мой дедушка в пригороде Санкт-Петербурга. Я часто вспоминаю то время, особенно

сейчас, будучи взрослой и размышляя о своей русскости, когда моя родина атакует соседнее суверенное государство.

Дача — это место, куда я возвращаюсь (сейчас только мысленно), чтобы вспомнить, кто я есть на самом деле. Понимаю, может звучать патетично, но дача — это больше, чем просто участок земли. Это формирующий опыт для многих россиян и, следовательно, огромная составляющая нашей идентичности. Как описывает антрополог Мелисса Колдуэлл в своей книге «Дачные идиллии: органичная жизнь в русской деревне»: